Одна из выдающихся русских поэтесс XX века Марина Цветаева родилась 26 сентября (8 октября) 1892 года в Москве, а праздновала свой день рождения 9 октября в день поминовения апостола Иоанна Богослова. Красною кистью Рябина зажглась. Падали листья — Я родилась! Спорили сотни Колоколов. День был субботний: Иоанн Богослов.
Мне и доныне Хочется грызть Жаркой рябины Горькую кисть. В своей фактически исповедальной лирике Марина Цветаева вела прямой диалог, а, может быть, и спор с Богом… Так, в родной Тарусе Калужской губернии, где прошли ее детские и юношеские годы, Цветаева сочинила собственную «Молитву»: Христос и Бог! Я жажду чуда Теперь, сейчас, в начале дня! О, дай мне умереть, покуда Вся жизнь как книга для меня. Ты мудрый, Ты не скажешь строго: — «Терпи, еще не кончен срок». Ты сам мне подал — слишком много! Я жажду сразу — всех дорог! А позже в сочинении 1915 года, Марина Цветаева еще и прибавила упрек Богу за то, что строг его суд над женщиной: — Бог, не суди! — Ты не был Женщиной на земле! Мало кто из русских поэтов так точно и тонко говорил о содержании души и смысле Женщины, смысле Любви и всего существования. Флаг того, что она «женщина на земле», источник «любви небесной», Марина пронесет через всю свою жизнь. Цветаева в своих стихах очень разная: в ранних — очень любящая жизнь, в поздних — все больше ощущающая ее трагизм, затрагивающая темы изгнания из рая, утраты и тоски. Но тем не менее Марина на протяжении всего творческого пути будет воспевать жизнь и провозглашать любовь и свободу как высшие ценности. Её отец, Иван Владимирович Цветаев — известный филолог, искусствовед и будущий основатель Музея изящных искусств и директор Румянцевского музея. Именно отец повлиял на тонкое восприятие искусства слова, передал дочери любовь к античной мифологии, что впоследствии отразилось на её творчестве. «Муся перебила брата в искусстве чтения и любознательности, — сообщает довольный отец своему другу И. В. Помяловскому. — Сама, без учителя, она, словно колокольчик, прозванивает вслух свои книжечки, читая их безграмотной няне Настасье Ивановне. Последняя […] наук не признаёт никаких и любит стишки только, сочинённые Абрикосовым для обёрток шоколада». Мать Цветаевой, Мария Мейн, вышедшая из обрусевшей польско-немецкой семьи, была пианисткой, ученицей Николая Рубинштейна и, по сравнению с отцом, отличалась строгостью и суровым характером. Она особо проявляла его в отношении старшей дочери Марины. При этом мечтала, что она пойдет по музыкальной стезе, но чувствовала, что свободолюбивая дочь не станет ее слушаться. Девочке было всего четыре года, когда Мария Александровна записала в своём дневнике: «Старшая всё ходит вокруг и бубнит рифмы. Может быть, моя Маруся будет поэтом?..» Жизнь и смерть В конце жизни в своей автобиографии Марина Цветаева сама напишет об отношениях с матерью: «Любимое занятие с четырех лет — чтение, с пяти лет — писание. Все, что любила, — любила до семи лет, и больше не полюбила ничего. Сорока семи лет от роду скажу, что все, что мне суждено было узнать, — узнала до семи лет, а все последующие сорок — осознавала». «Мать — сама лирическая стихия. Я у своей матери старшая дочь, но любимая — не я. Мною она гордится, вторую — любит. Ранняя обида на недостаточность любви», — описывала свои ощущения от детства поэтесса. Трепетно тонкая и страстно свободолюбивая Марина с шести лет писала стихи, где по-взрослому осмысливала вопросы жизни и смерти и самого существования. Моим стихам, написанным так рано, Что и не знала я, что я — поэт, Сорвавшимся, как брызги из фонтана, Как искры из ракет, Ворвавшимся, как маленькие черти, В святилище, где сон и фимиам, Моим стихам о юности и смерти, — Нечитанным стихам! Разбросанным в пыли по магазинам, Где их никто не брал и не берет, Моим стихам, как драгоценным винам, Настанет свой черед. (1913 г.) Любовь и Пушкин Марина пишет, что поэтессой ее сделал великий Пушкин. «Историческому Пушкину своего младенчества я обязана незабвенными видениями», — напишет она в очерке «Наталья Гончарова». «Мой Пушкин» Марины Цветаевой появился в 1937 году. В художественной прозе Марина выразит уверенность в том, что главное, про что она поняла благодаря Пушкину, — это любовь. Это понимание она обрела не в семье, и не в обществе с опытом, а только из книг — «Цыгане» про любовь, «Онегин», «Капитанская дочка»: «Когда жарко в груди, в самой грудной ямке (всякий знает!) и никому не говоришь — любовь. Мне всегда было жарко в груди, но я не знала, что это — любовь. Я думала — у всех так, всегда — так. Оказывается — только у цыган. Алеко влюблен в Земфиру. А я влюблена — в „Цыган“: в Алеко, и в Земфиру, и в ту Мариулу, и в того цыгана, и в медведя, и в могилу, и в странные слова, которыми все это рассказано. И не могу сказать об этом ни словом: взрослым — потому что краденое, детям — потому что я их презираю, а главное — потому что тайна: моя — с красной комнатой, моя — с синим томом, моя — с грудной ямкой.** Мать сумела передать четырехлетней Марине понимание истинно русского страстного благородства поэта, явленное во время дуэли Пушкина и Дантеса. Цветаева пишет в своей дневниковой прозе: «Нет, нет, нет, ты только представь себе! — говорила мать, совершенно не представляя себе этого, ты. — Смертельно раненный, в снегу, а не отказался от выстрела! Прицелился, попал и еще сам себе сказал: браво! — тоном такого восхищения, каким ей, христианке, естественно бы: „Смертельно раненный, в крови, а простил врагу!“ Отшвырнул пистолет, протянул руку, — этим, со всеми нами, явно возвращая Пушкина в его родную Африку мести и страсти и не подозревая, какой **урок — если не мести, так страсти — на всю жизнь дает четырехлетней, еле грамотной мне».** С тех пор, да, с тех пор, как Пушкина на моих глазах на картине Наумова — убили, ежедневно, ежечасно, непрерывно убивали всё мое младенчество, детство, юность, — я поделила мир на поэта — и всех и выбрала — поэта, в подзащитные выбрала поэта: защищать — поэта — от всех, как бы эти все ни одевались и ни назывались. Пушкин меня заразил любовью. Словом — любовь. Ведь разное: вещь, которую никак не зовут, — и вещь, которую так зовут. Когда горничная походя сняла с чужой форточки рыжего кота, который сидел и зевал, и он потом три дня жил у нас в зале под пальмами, а потом ушел и никогда не вернулся — это любовь. Музыкальное образование для Марины было уготовано с появления на свет. 1899–1902 годах Цветаева училась в Музыкальном Общедоступном училище В. Ю. Зограф-Плаксиной в классе фортепиано. «Немножко позже — мне было шесть лет, и это был мой первый музыкальный год — в музыкальной школе Зограф-Плаксиной, в Мерзляковском переулке, был, как это тогда называлось, публичный вечер — рождественский. Давали сцену из „Русалки“, потом „Рогнеду“ — и: Теперь мы в сад перелетим, Где встретилась Татьяна с ним. Скамейка. На скамейке -Татьяна. Потом приходит Онегин, но не садится, а она встает. Оба стоят. И говорит только он, все время, долго, а она не говорит ни слова.» (Из поэмы «Мой Пушкин») Марина считала, что влюбилась она в _«Онегина и Татьяну (и, может быть, в Татьяну немножко больше), в них обоих вместе, в любовь». Маленькая Цветаева остро ощущала трагизм неразделенной любви, одинокой любви: «Моя первая любовная сцена была нелюбовная: он не любил (это я поняла), потому и не сел, любила она, потому и встала, они ни минуты не были вместе, ничего вместе не делали, делали совершенно обратное: он говорил, она молчала, он не любил, она любила, он ушел, она осталась». В эссе «Мой Пушкин» она указала, что Татьяна до нее повлияла еще на ее мать, чем повлияла на самый факт ее жизни: не было бы пушкинской Татьяны не было бы меня. Но мать Марину Татьяной не назвала — «должно быть, все-таки -пожалела девочку»…: «Когда мой дед, А. Д. Мейн, поставил ее между любимым и собой, она выбрала она, а не любимого, и замуж потом вышла лучше, чем по-татьянински, ибо „для бедной все были жребии равны“, а моя мать выбрала самый тяжелый жребий — вдвое старшего вдовца с двумя детьми, влюбленного в покойницу, — на детей и на чужую беду вышла замуж, любя и продолжая любить того, с которым потом никогда не искала встречи и которому, впервые и нечаянно встретившись с ним на лекции мужа, на вопрос о жизни, счастье и т. д., ответила: „Моей дочери год, она очень крупная и умная, я совершенно счастлива. . . “ (Боже, как в эту минуту она должна была меня, умную и крупную, ненавидеть за то, что я не его дочь!) Одиночество и море В 1901–1902 годах Марина Цветаева училась в 4-й женской гимназии, когда осенью 1902 года у Марии Александровны Цветаевой обнаружили туберкулёз. И тогда Марина вместе с семьёй уехала на Итальянскую Ривьеру, жила в Нерви близ Генуи. Марина тяжело переживала болезнь матери, у юной поэтессы начался экзистенциальный кризис, обострились все чувства, особенно ощущение конца… При этим девочка все время училась познавать новые грни жизни. В 1903–1904 годах Марина попала во французский пансион сестёр Лаказ в Лозанне, в 1904–1905 годах — в пансион сестёр Бринкман во Фрайбурге. В прозаическом опусе «Наталья Гончарова» Цветаева написала о мистических связях, которые она ощущала каждой клеточной, между любовью и морем, морем и Пушкиным. Море, любовь, Пушкин — это все очаровывало ее и вдохновляло. «…ведь с семи лет говорила наизусть: Странность детского восприятия. Семи лет я, конечно же звала, кому и о чем, только звала: Хрестоматия Покровского Пушкин — К морю. Следовательно, все написанное относится к морю и от него исходит. Ты ждал, ты звал, я был окован (морем, конечно), вотще (которое я, пе понимая, произносила …Остался потому, что ты СЛИШКОМ звал, а я слишком ждала. Зачарованность до столбняка. Столбняк любви». Свободная стихия поэтессы диктует ей глубокое внутреннее одиночество, вопреки тому, что она всегда окружена сверсниками, семьей и близкими: «Мое море — пушкинской свободной стихии — было море последнего раза, последнего глаза. Оттого ли, что я маленьким ребенком столько раз своею рукой писала: „Прощай, свободная стихия!“ — или без всякого оттого — я все вещи своей жизни полюбила и пролюбила прощанием, а не встречей, разрывом, а не слиянием, не на жизнь, а на смерть.“ Как и пушкинская Татьяна, «в семье родной чужая», Марина сложно строила отношения с родными. «По сей день слышу свое настойчивое и нудное, всем и каждому: „Давай помечтаем!“ Под бред, кашель и задыхание матери, под гулы и скрипы сотрясаемого отъездом дома — упорное сомнамбулическое — и диктаторское, и нищенское: „Давай помечтаем!“ Ибо прежде, чем поймешь, что мечта и один — одно, что мечта — уже вещественное доказательство одиночества, и источник его, и единственное за него возмещение, равно как одиночество — драконов ее закон и единственное поле действия — пока с этим смиришься — жизнь должна пройти, а я была еще очень маленькая девочка». Поиски смысла В конце лета 1905 года Цветаевы вернулись в Россию. Марина вместе с матерью и сестрой Анастасией жила в Ялте, где готовилась к поступлению в Ялтинскую гимназию, в которой потом отучилась год. Летом 1906 года И. В. Цветаев перевёз их в Тарусу, где 5 июля Мария Александровна скончалась. Ранняя кончина матери и ее переживание во многом определили глубокий драматизм поэтики Марины Цветаевой. Маме В старом вальсе штраусовском впервые Мы услышали твой тихий зов, С той поры нам чужды все живые И отраден беглый бой часов. Мы, как ты, приветствуем закаты, Упиваясь близостью конца. Все, чем в лучший вечер мы богаты, Нам тобою вложено в сердца. К детским снам клонясь неутомимо, (Без тебя лишь месяц в них глядел!) Ты вела своих малюток мимо Горькой жизни помыслов и дел. С ранних лет нам близок, кто печален, Скучен смех и чужд домашний кров… Наш корабль не в добрый миг отчален И плывет по воле всех ветров! Все бледней лазурный остров — детство, Мы одни на палубе стоим. Видно грусть оставила в наследство Ты, о мама, девочкам своим! 1907 г. Основными темами раннего творчества поэтэссы можно назвать темы Родины, любви и поэзии. Юная Цветаева много критикует себя и считает свои стихи средненькими. После смерти матери Марина стала самостоятельной и взяла на себя заботу о младшей сестре Асе. Она не ищет радостей в жизни, а испытывает все более нарастающий трагизм вхождения во взрослую жизнь и потребность в спасении души. В пятнадцать лет Звенят-поют, забвению мешая, В моей душе слова: «пятнадцать лет». О, для чего я выросла большая? Спасенья нет! Ещё вчера в зелёные берёзки Я убегала, вольная, с утра. Ещё вчера шалила без причёски, Ещё вчера! Весенний звон с далёких колоколен Мне говорил: «Побегай и приляг!» И каждый крик шалунье был позволен, И каждый шаг! Что впереди? Какая неудача? Во всём обман и, ах, на всём запрет! — Так с милым детством я прощалась, плача, В пятнадцать лет. (1912 год) В сентябре 1906 года Марина поступила пансионеркой в четвёртый класс женской гимназии им. В. П. фон Дервиз. Уже через полгода она была исключена за свободомыслие и дерзость. Бунтарский характер и свободолюбие Марины отказывались терпеть. Цветаева не прижалась в Алфёровской гимназии, потому что была в то время слишком революционно настроена, и либеральная директриса казалась ей ретроградкой. В сентябре 1908 года она поступила в шестой класс частной женской гимназии М. Т. Брюхоненко, которую окончила через два года. Летом 1909 года Цветаева предприняла первую самостоятельную поездку за границу. В Париже она записалась на летний университетский курс по старофранцузской литературе. Осенью 1909 года Цветаева посещала лекции и клубные собрания при издательстве московских символистов «Мусагет», где обрела целый круг литературных знакомств. Юная поэтэсса рано начала полноправную литературную жизнь. Осенью 1910 года она выпустила первый сборник стихов «Вечерний альбом», притом на собственные средства. Сборник привлек внимание известных поэтов того времени. Валерия Брюсова, Максимилиана Волошина и Николая Гумилёва. В 1910 году Цветаева уже написала свою первую критическую статью «Волшебство в стихах Брюсова». Напечатанный в Товариществе типографии А. И. Мамонтова «Вечерний альбом» включает в основном её школьные работы. Сборник посвящён памяти рано умершей русской художницы Марии Башкирцевой. Цветаева восхищалась ее творчеством и личностью. Это первый сборник стихотворений Марины Цветаевой вобрал в себя стихи, написанные в подростковом возрасте. По форме он является поэтическим дневником, в котором наряду с размышлениями о жизни и творчестве проскальзывают мотивы разлуки и внутренней связи с детством и матерью. Стихи Цветаевой в первом издании были еще очень незрелы, но подкупали своеобразием и непосредственностью. Вхождение в литературную среду для Цветаевой прошло легко. Мистика В конце 1910 года в Москве состоялось знакомство Цветаевой с поэтом и литературным критиком Максимилианом Волошиным. В следующем году она посетила знаменитый волошинский «Дом поэтов» в Крыму. Там же, в Коктебеле, в мае 1911 года Цветаева познакомилась с Сергеем Эфроном — и началось ее большое плавание, взрослая жизнь. В своих письмах Цветаева часто делилась личными переживаниями и воспоминаниями, в том числе о детстве. В воспоминаниях о Максимилиане Волошином «Живое о живом» Марина дает подробный рассказ о том, как формировалась ее творческая личность в тот период. Эссе Цветаевой стало реакцией поэтессы на смерть Волошина в 1932 году, где она размышляет о личности мистика-бунтаря, сочетая глубокое личное переживание с мифологическим осмыслением его образа как Поэта. В этом произведении она использует свой характерный стиль — сочетание беспощадного наблюдательного ума с романтической страстностью, раскрывая душу человека во всей его живости и подлинности: «Это был конец Черубины. Больше она не писала. Может быть, писала, но больше ее никто не читал, больше ее голоса никто не слыхал. Но знаю, что ее дружбе с М. В. конца не было. И последнее. что помню: О, суждено ль, чтоб я узнала Любовь и смерть в тринадцать лет! — магически и естественно перекликающееся с моим: Ты дал мне детство лучше сказки И дал мне смерть — в семнадцать лет! С той разницей, что у нее суждено (смерть), а у меня — дай. Так же странно и естественно было. что Черубина, которой я, под непосредственным ударом ее судьбы и стихов, сразу послала свои, из всех них, в своем ответном письме, отметила именно эти, именно эти две строки». Цветаева бунтовала против любой системы, исключалась из гимназий, начала курить в 17 лет, ярко красила волосы и выпускала на волю свои страсти в строфах стихов. Всего хочу: с душой цыгана Идти под песни на разбой, За всех страдать под звук органа И амазонкой мчаться в бой; Гадать по звездам в черной башне, Вести детей вперед, сквозь тень… Чтоб был легендой — день вчерашний, Чтоб был безумьем — каждый день! Люблю и крест, и шелк, и каски, Моя душа мгновений след… Ты дал мне детство — лучше сказки И дай мне смерть — в семнадцать лет! (26 сентября 1909, Таруса) По мере физического и творческого взросления, поиск смысла через мистическое соприкосновение с иной реальностью притягивал Марину Цветаеву. Восхищаясь «Сонетами к Орфею», присланными ей в письмах Райнер Мария Рильке в 1926 году, М. И. Цветаева проникается поэзией австрийского художника. Ведь темы творчества, любви и смерти у Цветаевой, как и у Рильке, спаяны в одно целое. Высокое напряжение любви, считает автор орфических гимнов, сродни гениальности художника. В письме Цветаевой от 3 мая 1926 г. Р. М. Рильке пишет: «Каждая смерть поэта, какой бы она ни была естественной, все же противоестественна, она — убийство, потому она и свершается непрерывно, не прекращаясь, вечно — в это мгновение. Пушкин, Блок — и чтобы назвать всех — ОРФЕЙ — не может умереть никогда, ибо он именно сейчас (вечно!) умирает. В каждом любящем заново, и в каждом любящем — вечно. Орфей — это художник, славящий Любовь, славящий Бога, его поэзия — богослужение». Образ Орфея стал одним из универсальных знаков в переписке Р. М. Рильке и Цветаевой. Через него Цветаева объясняет принадлежность поэта не к национальному, а к мировому искусству, Марина пишет в письме Райнер Мария Рильке: «Я не русский поэт и всегда недоумеваю, когда меня им считают и называют. Для того и становишься поэтом чтобы не быть французом, русским и так далее, чтобы быть — всем. Иными словами: ты — поэт, ибо не француз. Национальность — это от — и заключенность. Орфей взрывает национальность или настолько широко раздвигает ее пределы, что все (и бывшие, и сущие) заключаются в неё. И хороший немец — там! И хороший русский!» Безграничность, свобода, в пределе — интернациональность — стали столпами цветаевского духа, которыми укреплялись жизнь и творчество поэтессы. Марина искала и находила выход в другую, неземную, высшую сферу. При этом соединение с этим высшим, с Богом, у Цветаевой происходили без посредников. Я — Эва, и страсти мои велики: Вся жизнь моя страстная дрожь! Глаза у меня огоньки-угольки, А волосы спелая рожь, И тянутся к ним из хлебов васильки. Загадочный век мой — хорош.… Аббаты, свершая полночный дозор, Сказали: «Закрой свою дверь Безумной колдунье, чьи речи позор. Колдунья лукава, как зверь!» — Быть может и правда, но темен мой взор, Я тайна, а тайному верь! В чем грех мой? Что в церкви слезам не учусь, Смеясь наяву и во сне? Поверь мне: я смехом от боли лечусь, Но в смехе не радостно мне! Прощай же, мой рыцарь, я в небо умчусь Сегодня на лунном коне! glavno.smi.today
Свежие комментарии